Этот человек жил в затемненной, сумасшедшей комнатушке, разделенной висячими, полурванными одеялами на четыре равные части.
В каждой части жила своя, отъевшаяся салом и заглядывающая в пустоту семья. Только в одной, в задней части, куда солнце проглядывало только через рваное одеяло, — жил он, Комаров Петр Семенович, хозяин своего горла. Формально это место называлось общежитием, а на самом деле было скоплением мертвых, без всякого потустороннего выхода, точно застывших душ. Но Комаров не входил в их число. Раньше он любил на гитаре играть, малых деток ведром с помоями пугать. Но сейчас — все это позади. Свое новое, импульсивное существование Комаров начал с того, что неожиданно, столбом, упал на колени и так долго, долго простоял в своей конуре за колыхающимся одеялом.
Уже тогда эти тени мелькали у него на стене. Но сумеречно, вернее, это были тени теней. Главное — находилось в нутре.
С этого момента Петр Семенович почувствовал, что он становится хозяином своего горла. Точнее, он теперь понял, что его сознание предназначено и появилось на свет для того — и только для того, — чтобы ощущать это горло и жить его внутренней, в некотором смысле необозримой жизнью.
Поднявшись наконец, Петр Семенович засуетился и, подхватив сумку, поскакал на работу, в учреждение, где учитывались свиньи и прочий скот.
И сразу же он почувствовал неудовольствие, чего раньше с ним никогда не случалось. Именно: ему стало неприятно, что он настраивает свой интеллект на все эти учеты и прочие размышления, в то время как он — интеллект — теперь должен быть предназначен только для горла.
Просидев часика два, Комаров не выдержал и, схватив со стола часы, убежал.
Пришел домой в несколько взбудораженном состоянии. За одеялом раздавался угрюмый вой; кто-то большой и голый ползал по полу, заглядывал в соседние, отделенные одеялом «комнаты».
Закутавшись в другое, спальное одеяло, Комаров лег под кровать, что он делал всегда, когда хотел создать видимость своего отсутствия. Конечно, не только для людей.
Взял в руки Библию и стал читать. Но опять поймал себя на огромном, неизвестно откуда взявшемся сопротивлении. Его вдруг снова стало раздражать, что приходится использовать сознание для ненужного, несвойственного ему дела. Точно он испытывает свой дух не по назначению.
В конце концов, Комаров скрутился калачиком и задремал, погрузив свое «я» в горло. Чудесные картины открывались ему! Порой ему казалось, что его горло распухает, приобретая дикие размеры, уходящие в загробные миры. И он сквозь красные прожилки своей гортани видел немыслимые, беспорядочные реалии: Божество, бегущее с ведром за курицей, некие линии и мышонка, запутавшегося в сплетениях гегелевского духа.
Но внешнее мало интересовало его: иногда этот виденный им загробный мир казался ему просто загробным сном, более соответствующим, правда, своей действительности, чем обычно земной сон — своей.
В целом он весь жил этим горлом. Нырял своим «я» в его кровь, и его сознание как бы плыло по крови, как человек в лодке по реке. Шептался с шевелениями своих жилок, заглядывался на их бесконечную красоту.
— Что кашлять изволите, Петр Семенович, — вернул его к так называемой реальности человеческий голос. Толстый голый мужчина в тапочках — сосед — сидел у него на кровати и играл сам с собой в карты. Петр Семенович показал с пола свое бледное, изможденное течениями лицо.
— Тсс! Никому не говорите что я у вас, — приложив лапу к губам, проговорил сосед. — Меня ищут. Но ребенок запутался в одеялах.
Комаров смрадно выругался, чего раньше с ним никогда не бывало, и неожиданно ущипнул толстяка в задницу. Тот, перепуганный, что-то прошипел и на четвереньках пополз в соседнеодеяльную комнату.
Вообще действительность рушилась.
Комаров теперь ясно видел, что мир не имеет никакого отношения к его сознанию, особенно как некая цель. Цель состояла в горле.
Идя по этому пути, Комаров бросил свою карьеру в учреждении по учету свиней. Он вообще перестал работать. Неизбежную же пищу он добывал на огромных, величиной, наверное, с Германию, помойках, раскинувшихся за чертой города.
Существовать так не представляло труда, но Петра Семеновича все время смущала малейшая направленность его сознания на «пустяки» или «бесполезность», то есть, иными словами, на мир.
Рано утречком — еще соседи колыхали своим храпом одеяла — Комаров бодренько, обглодав косточку, выскакивал на улицу и замирал в изумлении. Божие солнышко, травка, небо казались ему противоестественными и ненужными.
«Надо жить только в горле», — думал Комаров.
Даже от его былого увлечения молоденькими женщинами не осталось и следа.
Он пытался также сократить прогулки до помоек, набирая свою относительную пищу на целые дни. Впрочем, и во время этих встреч с творением он наловчился так погружать свое «я» в горло, что фактически вместо мира ощущал темное пятно. Он брел как слепой.
И все-таки все реже и реже он выходил на улицу.
Только высокие, пестрые, уходящие в потолок одеяла окружали его. Иногда он видел на них смещения цвета.
Рев, доносившийся из соседних «комнат», уже не донимал его. А голый мужчина больше никогда не заглядывал к нему.
Скрючившись, Комаров жил в горле.
Он уже явственно ощущал в своей глотке пустоту, потому что его сознание ушло в сторону. Иногда, закрывши глазки, он издавал какие-то беспрерывные урчания, звуковые липучки, просто нездешние звуки.
Но в основном была тишина.
Комаров видел перед собой внутреннее существование своего горла, — эту радостную непрерывную настойчивость! Его «я» барахталось в горле и было как бы смрадным осознанием каждого его движения, глотка. Внутренними очами он видел весь безбрежный океан этих точек, кровеносных сосудов, мигающих неподвижностей. Плавал по их длинному, уходящему ввысь бытию. И его потрясало это настойчивое, уничтожившее весь мир существование.
Редко, протянув руку за кружкой, он отпивал глоток холодной воды, чтобы смешать ее с этим новым откровением. Тени теней на стене становились все более грязными и видимыми. Они сплетались, расходились и уходили в другой мир.
Иногда нависали над комнатой.
Его больше всего удивляло, что же сделалось с сознанием?
Оно превратилось в узкую точку, больную своим непосредственным великим существованием. Это противоречие смешило и раздражало его.
Но наконец он смирился с ним.
Он видел даже цвет своего сознания, погруженного в горло. Оторванное от своего прежнего существования, оно жило новым миром.
И вдруг — все это неожиданно разрешилось. (За его комнатой, кажется, колыхались ватные одеяла.) Сначала он умер. А потом, а потом — вот он был, выход, который он так ждал, который он так предчувствовал!
Его душа, оторвавшись от жалкой, земной оболочки, ушла. Но так, что обрела невиданную, страшную устойчивость, почти бессмертие — потому что в ней, в душе, не было ничего, кроме отражений жизни Комарова в горле.
А тело Комарова выбросили на помойку; кто-то заглянул ему в рот и увидел там, в глубине, изъеденные, черные впадины.
________________
(Юрий Мамлеев, "Хозяин своего горла")
А.Д. Мамлеев не подлежит классическому литературоведческому анализу. И люди, которые пытаются его провести, попадают совсем мимо цели. Такое впечатление, что какие-то Мамлеевские герои проснулись, из-за одеял вылезли, в карты с собой поиграли и написали рецензии на свои индивидуальные галлюцинации. Рецензировать и толковать профессионально, корректно можно только то, что ты понимаешь, по крайней мере, не хуже самого автора. Критик должен быть знаком с теми реальностями, которые заставляют человека выбросить голову или изменить тело на тело змеи (например)… А люди, которые рецензируют Мамлеева и пишут о нем критические статьи и даже читают его тексты, умудряются пройти мимо них совершенно и беззастенчиво. Если бы, впрочем, они попытались реально вдуматься в то, с чем они имеют дело, т.е. войти в мир, который им прелагается, то, я думаю, что их не просто бы из критиков выгнали, но их дальнейшее существование было бы в лучшем случае в стиле рассказа «Пальба». Известный факт - многие люди читают массы книг, в том числе и религиозную литературу, и остаются абсолютно точно такими же - разве что с усами или покраснее на рожу - как и до этого момента, когда это они прочитали. У Селина в «Путешествии на край ночи» есть интересный пример, когда владелец клиники, подобрав на помойке главного героя Фердинанда Бардамю, начинает под его влиянием изучать всемирную историю. Он жил до этого нормальной средней жизнью мелкого буржуа. Наверняка, он и раньше что-то читал. Но в основном другие заботы - клиника, деньги, в общем, медицина. И вдруг он понимает, что мировая история была. И это настолько его убивает, что он тут же все бросает, собирает пожитки, бросается на вокзал, куда-то уезжает, и с концами…Сам факт осознания того, что мировая история в принципе существует, может ввести человека в состояние, аналогичное герою Мамлеева. Человек гновенно слетает с «катушек» и начинает двигаться ближе к помойкам величиной с Германию. В свое время до эмиграции Юрий Витальевич, по свидетельству Гейдара Джемаля, говорил, что советского человека надо вначале научить: что-то есть, что-то существует, а потом уже рассказывать о дальнейшем, о том, что как есть и что. Это первая задача. На самом деле, как оказалось, не только советский человек грешил выпадением из каких-либо реальностей темных и светлых, разумных и неразумных, гротескных и банальных. Но, видимо, здесь всё гораздо глубже, поскольку советского строя нет, а ситуация с недоверием к факту существования, прохладная скептическая неуверенность в бытии, никоим образом не изменилась в лучшую сторону. Скорее, в худшую. На мой взгляд, критика произведений Мамлеева должна более-менее основываться на проникновении в реальности, с которыми он оперирует или хотя бы на подступах к этим реальностям. Зачем брать на себя такую большую ответственность? Только находясь, по меньшей мере, в предбаннике этого мамлеевского мира и этих мамлеевских реальностей, можно о чем-то рассуждать в отношении его творчества. В этом рассказе метафизическая сторона дела дана вообще в отрыве от какой бы то ни было литературной критики. Эта метафизическая сторона здесь дана напрямую, крайне наглядным, нравоучительным и душеспасительным образом. Конечно, горло - это слишком символический момент. Можно вспомнить «ацефала», Жоржа Батайя, тематику «человека без головы», солнечного сердца, которое живет в горле. Можно вспомнить, что в горле как раз рождается звук, слово человеческой речи, горло сопряжено с выходом. Есть оперативного толка практики в различных Традициях, в том числе и в исихазме, связанные с оживлением горла. В частности, в масонском символизме есть жест, связанный с проведением ладонью по горлу, который часто наивно трактуют, будто речь идет об «отрубании головы в наказание за выдачу масонского секрета». На самом деле, речь идет об оживлении зоны тонкого тела, сопряженной с горлом. Горло играет в человеческом субтильном антропоустройстве центральное значение, с точки зрения духовной реализации. Но это всё элементы такой традиционалистской трактовки. Конечно, можно было сказать, что речь идет об описании определенных инициатических шагов, которые описаны в гротескной манере. Она является гротескной не потому, что она гротескна, а потому, что параллельно рождается инфернальный пейзаж, - как следствие падения блика Абсолютного на некоторое существо. И вот проявляется инфернальный пейзаж, а дальше начинается духовная реализация. Здесь она, правда, другая, нежели в «Пальбе». Здесь речь идет о фиксации на определенном тонком аспекте своей конституции и пробуждении его, обнаружении его, абсолютизации его и отделении, обособлении от ветхой плоти. Горло становится той опорой, тем суппортом сакральной реализации, на котором основывается новое зрение души. Очень показательно, как мир становится черным и мало интересным, тоже классический инициатический момент. Чем больше человек живет внутренними потоками, тем больше внешний мир для него становится туманным и, в конце концов, превращается в пятно. Можно и так интерпретировать рассказ. Но все-таки опять здесь есть что-то большее, что-то тревожное, что-то более глубинное. Рационализация, даже метафизическая рационализация в этом рассказе мне опять не представляется исчерпывающей. Есть здесь что-то новое и дикое, что обращено к каждому из нас. В этом рассказе есть специфическая нотка, специфическая интонация, которая не подлежит однозначной структуризации. Это как бы пазл, который каждый должен собрать сам, путем своего собственного опыта. И в этом мне представляется особое значение.
